Скука, или скукота (согласно словарю Даля), является результатом отсутствия занимательности, развлечений, веселья. Но скука по детям, не указанная в этом словаре, не имеет ничего общего с отсутствием развлечений.

Долго покряхтывая, ежился, хмурился и наконец свалился Платон Платонович. Единственным лекарством от всех недугов для Ольги Ипатьевны всю жизнь была ее трубка. Но на этот раз не помогла и трубка. Прекрасно зная, что Платон Платонович не может видеть плачущих женщин (не говоря уж о детях), она то и дело всхлипывала, теряя сходство со старым солдатом и превращаясь в самую обыкновенную старушку. Шотландская Роза стала сохнуть, а что касается родителей Ивы, они опасно замолчали — опасно, потому что, вместо того чтобы сказать хоть слово, начали вздыхать, причем так часто, что вздохи и звуки подозрительного сморканья сталкивались в воздухе, больно ушибая друг друга.

Но вот наступил день, которому смертельно не хотелось переходить в другое время суток по той простой причине, что он был единственным в своем роде, а ведь неповторимое нельзя повторить.

Вы, может быть, думаете, что старенький, страдающий одышкой «москвич» с трудом вскарабкался на Сосновую гору? Ничуть не бывало! На последнем километре Вася превратил его в старинные расписные сани с ковровым верхом, с заиндевевшей медвежьей полстью, на которой спал Филя, любивший предзимний легкий морозец. Сани скользили вслед за стройной белой лошадкой, скромно и горделиво склонившей головку с подстриженной челкой. Сани остановились сперва возле одного дома, потом (после того как Иву едва не задушили в объятьях) возле другого.

Как вы думаете, что могут сделать четыре обыкновенных слова? Многое. Они могут заставить знаменитого астронома подняться с постели и, выпив чашечку кофе, весело поздороваться с Большой Медведицей, не говоря уж о Малой. Они могут вернуть старушке ее солдатскую выправку, а ее трубке — способность бодро бормотать что-то табачное на своем табачном языке. Они могут заставить двух почтенных людей, мужа и жену, хватить по рюмочке и — вы не поверите поцеловаться, поздравляя друг друга. Они могут преобразить Шотландскую Розу, украсив ее цветами независимо от времени года.

Эти слова были:

— Здравствуйте! Вот и мы!

ГЛАВА XXXVIII,

в которой на сцену является новое действующее лицо

Конечно, можно занимательно кончить эту длинную историю. Можно, например, заставить читателя подождать три-четыре года и рассказать о том, как Вася уговорил Иву выйти за него замуж… Да, да, уговорил!

Дело в том, что в подобной развязке Ива не находила ничего неожиданного. Более того: она казалась ей заурядной.

— Но есть и более серьезная причина, — говорила она. — Я тебя люблю, но выходить замуж за волшебника… Это просто опасно. А вдруг у нас будут дети и тебе захочется превратить их в крольчат?

Разумеется, это была шутка.

Можно рассказать о праздничном обеде в честь наших путешественников, на который откуда-то прилетел Лука Порфирьевич, служивший теперь швейцаром в Министерстве Необъяснимых Странностей и явившийся в облачении, напоминавшем форму генерала дореволюционных времен. Можно упомянуть, что на этом обеде Филипп Сергеевич нырнул под стол, надеясь вздремнуть, и встретился лицом к лицу с крошечным верлиокой, голым и розовым, как только что родившийся мышонок. Он хотел съесть его, но тот удрал — и настроение было испорчено, заснуть не удалось.

Можно рассказать… Но нет, нет и еще раз нет! Ни слова о том, чего нельзя подтвердить документами, свидетельскими показаниями или другими доказательствами, заверенными подписью и печатью! На полную историческую достоверность могут рассчитывать только два разговора. Первый — между Филиппом Сергеевичем и Шотландской Розой, а второй — между Васей и Почтенной Дамой, незримо сопровождающей нас день за днем и час за часом.

— Ты знаешь, а ведь я немного боюсь за Васю, — сказала Шотландская Роза. В самом факте его существования есть что-то непрочное. Я бы предпочла, чтобы он появился на свет в самом обыкновенном родильном доме.

— А ты не думаешь, что вымысел выше правды? — задумчиво возразил Кот. Если отнять, например, вымысел у науки, она тут же начинает хромать на обе ноги. Впрочем, это уже трюизм. Вторая жизнь Василия Платоновича не упала с неба. Она слишком неправдоподобна для родильного дома. Ведь тогда пришлось бы возиться с его матерью: кто она, откуда взялась, как зовут отца, не собирается ли она подать на него в суд или из гордости отказывается от алиментов, желая остаться матерью-одиночкой.

— Но зато этот вариант… Как бы яснее выразиться… Он ничем не грозит Васе.

— Не понимаю.

— Я хочу сказать, что появление ребенка на свет связано с долгим ожиданием, осторожностью, опасностью… Ну, словом, ты мужчина и этого не понимаешь.

— Милая моя, а почему ты думаешь, что пылинкам так уж легко было соединиться с пастушеской дудочкой, да еще глубокой зимой? Ну, скажем, одиночество и академическая тишина как-то тянутся друг к другу. Но грифельная доска, плавающая в воздухе! Но снотворное, которое не помогло Платону Платоновичу! Все это и есть та очевидность невероятного, без которой было бы скучно и даже невозможно существовать.

— Может быть. А тебе не кажется, — спросила, вздохнув, Шотландская Роза, что Вася может так же легко исчезнуть, как появился?

— Не думаю, — веско ответил Кот. — Во всяком случае, он сумеет постоять за себя.

Они помолчали.

— Так ты говоришь, что им только кажется, что они влюблены друг в друга? Неужели они ни разу не поцеловались дорогой?

— Нам, душенька, было не до поцелуев, — строго ответил Кот.

— Я понимаю. Но все-таки…

— Ох эти женщины! Ну да, да! Целовались. Но нельзя же забывать, что это современные молодые люди, которые стараются, чтобы поцелуи не мешали, а помогали делу.

Таков был первый разговор. Он был не похож на второй. Более того: между ними была пропасть, в которую легко мог угодить мой Вася, если бы он в свое время отступил перед испытаниями, выпавшими на его долю. Но он, как вы знаете, не отступил. Он воспользовался ими, чтобы заглянуть в самого себя, а это в иных случаях не только полезно, но необходимо. Разумеется, ему было далеко до Сократа, который настоятельно требовал этого от каждого умного или даже не очень глупого человека. Но все же, заглянув в себя, Вася сумел недурно подготовиться к встрече с Дамой, незримо присутствующей на каждой странице нашего затянувшегося повествования.

Кстати, это была действительно дама — ее ни в коем случае нельзя было назвать гражданкой или просто женщиной, как это, к сожалению, случается у нас в очередях.

Поздно вечером, когда Вася засиделся над своими учебниками — он был уже студентом Московского университета, — легкий стук оторвал его от работы.

— Войдите, — сказал он.

Дверь бесшумно отворилась, и в комнату неторопливо вошла пожилая, но еще хорошо сохранившаяся Дама в длинном черном платье, похожем на современное макси, но одновременно ничуть не похожем, потому что именно такие платья носила Мария Стюарт. Дама была гладко причесана, прямой пробор разделял черные, слегка поседевшие волосы, заколотые гребнем в виде змеи с алмазными глазами. Полные овальные плечи прикрывала соболья накидка, которая, по мнению знатоков, никогда не выходит из моды. Драгоценные серьги украшали узкие изящные уши, а на четвертом пальце левой руки блестел золотой перстень с печаткой. Пожалуй, можно было подумать, что этой печаткой она скрепляет указы, меняющие — к лучшему или худшему — жизнь народов.

— Добрый вечер, Вася, — сказала она.

— Добрый вечер, сударыня.

Он был достаточно проницателен, чтобы рассчитывать, что этот визит когда-нибудь состоится, и заранее решил называть Судьбу сударыней — это было бы и вежливо, и скромно.

— Ну что же, Вася, — продолжала Судьба. — Ты, должно быть, догадываешься, зачем я к тебе заглянула. Я подарила тебе вторую жизнь, потому что мне смертельно надоел Верлиока. Ты понимаешь, у меня не было ни одной свободной минуты, чтобы расправиться с ним. Прошло несколько лет с тех пор, как ты появился на свет. Дудочка молчит, пылинки в лунном свете не соединяются с академической тишиной. А если это так…